декамерон по-соседски 1

Светлана Чернявская

Взгляд мой, что капризный ребёнок, вновь и вновь вырывался из рук строгого воспитания и, позабыв о приличиях и нормах поведения, убегал к сдобной груди тёти Марии. Пышная, словно дрожжевое тесто, она притягивала и зачаровывала.

Тётя Маруся снисходительно и как-то жалостливо оглядела мою пятнадцатилетнюю спортивную фигурку, что вполне сформировалась за несколько лет тренировок, но, несмотря на стройность, выносливость и гибкость, всё же лишена была приятных взгляду округлостей, впадинок и ямочек. Верхняя часть – и того хуже: как обычно у спортивных гимнасток, она явно не успевала за развитием остальных частей тела. А здесь – вот они во всей женской красе: тяжёлые, уютные, порозовевшие от горячей воды и пара. Кажется, закрой глаза и уловишь запах разомлевшего под солнцем пуха: как подушки летом, что ухватились прищепками за натянутую во дворе верёвку, смотрят вниз двумя плоскими бледными пуговицами наволочек.

Как-то умело, заученным и точным движением, тётя Маруся забрасывала каждую из них на плечо и, высвобождая прикрытую доселе часть грудной клетки, весело тёрла её щедро намыленной белопенной мочалкой.

- Та ты не завидуй, - вдруг сказала она мне, - думаешь, легко с ними? Во, гляди, какие следы от бретелек, что колея от телеги. А летом, летом-то как преет под ними, одно мучение.

Разговор…именно так – разговор, говор, неторопливо текущее грубоватое ворчанье, а не плавно стекающиеся в речь интонации, манеры, жесты, звуки. Так вот, разговор моей соседки одним словом не охарактеризовать. Здесь тебе и глубина, и напористость, и пренебрежение, и уверенность, и нежелание играть по чьим-то правилам, и полная готовность к самообороне. Как в старом советском лозунге: «Готов к труду и обороне!»

Она и была по жизни да по судьбе большой труженицей и в тот год, когда наша семья вернулась после восьмилетнего отсутствия в нашу прежнюю квартиру, работала … в песочнице. Стоило вспомнить название места работы, сразу представились детские совочки да куличики, звонкий щебет и милая борьба за лучший уголок деревянного низенького ограждения солнечного детского царства.

Всё было много серьёзнее: работала тётя Маруся оператором по сушке песка для паровозов. Горячий воздух громадного помещения с окнами-фонарями под самой крышей, знакомый с детства запах путешествий, пропитанный креозотом. Песок, что прокаливается в чёрных, необъёмных для рук, высоких цилиндрах до потолка, высыпается золотистой тягучей, но всё же россыпью - просеянной, мелкой, чистой и высушенной до крахмального ломкого хруста. Горячая сетка – именно так квалифицировалась эта работа. Не раз потом слышала, что на пенсию тётя Маруся пойдёт «по горячей сетке», то есть раньше обычного пенсионного возраста – за ежесменный двенадцатичасовый зной, что окружал её независимо от времени года, высушивая и молодые годы, и надежды на счастье.

И вот однажды она и привела меня сюда - на «женскую половину» душевых помещений для рабочих. Именно от неё услышала впервые определение графика работы: «день, ночь, сорок восемь». Загибая на ладони палец за пальцем, высчитывала она дни недели в ожидании двух выходных дней – заветных «сорок восемь».

Есть люди, что живут с удовольствием. Будто со дня своего рождения понимая бесполезность огорчений и обид на неподвластное, они с наслаждение выпивают каждый день, не жадничая и делясь с окружающим миром. Что касается моей соседки, то жила она как-то по-крестьянски основательно, не теряя времени зря и не раздаривая его, а проживая по крупице – бережно сметая в ладонь, как хлебные крошки со стола. Чем бы она ни занималась: мыла посуду или готовила еду, убиралась по дому или пела застольную песню, - во всём сквозило некое отчаянье, широкое, распахнутое и в то же время закрытое для всех. Чуть запрокинув голову и глубоко вздохнув, она низким голосом запевала:

«Каким ты был, таким ты и остался,

Орёл степной, казак лихой».

Губы её при этом почти презрительно кривились, а глаза вглядывались в её собственное далёко, до самого дна которого прикоснуться могла только она - отчаянная непосредственность.

Ещё притягивали мой взгляд шрамы на её левой руке. Один - на предплечье…даже два, пожалуй, слившиеся в почти одну блестящую широкую полосу. И ещё на запястье, ниже первых двух - не до конца удалённые верхушки цифр когда-то синего чернильного цвета. Это были следы татуировок. Острым ножом было срезано обещание «Не забуду мать родную». Отсчёт прожитых лет вели верхушки цифр – следы от номера, который был присвоен тёте Марусе в концлагере.