декамерон по-соседски 2

Светлана Чернявская

***

Взгляд мой, что капризный ребёнок, вновь и вновь вырывался из рук строгого воспитания и, позабыв о приличиях и

нормах поведения, убегал к сдобной груди тёти Марии. Пышная, словно дрожжевое тесто, она притягивала и зачаровывала.

Тётя Маруся снисходительно и как-то жалостливо оглядела мою пятнадцатилетнюю спортивную фигурку, что вполне сформировалась за несколько лет тренировок, но, несмотря на стройность, выносливость и гибкость, всё же лишена была приятных взгляду округлостей, впадинок и ямочек. Верхняя часть – и того хуже: как обычно у спортивных гимнасток, она явно не успевала за развитием остальных частей тела. А здесь – вот они во всей женской красе: тяжёлые, уютные, порозовевшие от горячей воды и пара. Кажется, закрой глаза и уловишь запах разомлевшего под солнцем пуха: как подушки летом, что ухватились прищепками за натянутую во дворе верёвку, смотрят вниз двумя плоскими бледными пуговицами наволочек.

Как-то умело, заученным и точным движением, тётя Маруся забрасывала каждую из них на плечо и, высвобождая прикрытую доселе часть грудной клетки, весело тёрла её щедро намыленной белопенной мочалкой.

- Та ты не завидуй, - вдруг сказала она мне, - думаешь, легко с ними? Во, гляди, какие следы от бретелек, что колея от телеги. А летом, летом-то как преет под ними, одно мучение.

Разговор…именно так – разговор, говор, неторопливо текущее грубоватое ворчанье, а не плавно стекающие в речь интонации, манеры, жесты, звуки. Так вот, разговор моей соседки одним словом не охарактеризовать. Здесь тебе и глубина, и напористость, и пренебрежение, и уверенность, и нежелание играть по чьим-то правилам, и полная готовность к самообороне. Как в старом советском лозунге: «Готов к труду и обороне!»

Она и была по жизни да по судьбе большой труженицей и в тот год, когда наша семья вернулась после восьмилетнего отсутствия в нашу прежнюю квартиру, работала … в песочнице. Стоило вспомнить название места работы, сразу представились детские совочки да куличики, звонкий щебет и милая борьба за лучший уголок деревянного низенького ограждения солнечного детского царства.

Всё было много серьёзнее: работала тётя Маруся оператором по сушке песка для паровозов. Горячий воздух громадного помещения с окнами-фонарями под самой крышей, знакомый с детства запах путешествий, пропитанный креозотом. Песок, что прокаливается в чёрных, необъёмных для рук, высоких цилиндрах до потолка, высыпается золотистой тягучей, но всё же россыпью - просеянной, мелкой, чистой и высушенной до крахмального ломкого хруста. Горячая сетка – именно так квалифицировалась эта работа. Не раз потом слышала, что на пенсию тётя Маруся пойдёт «по горячей сетке», то есть раньше обычного пенсионного возраста – за ежесменный двенадцатичасовой зной, что окружал её независимо от времени года, высушивая и молодые годы, и надежды на счастье.

И вот однажды она и привела меня сюда - на «женскую половину» душевых помещений для рабочих. Именно от неё услышала впервые определение графика работы: «день, ночь, сорок восемь». Загибая на ладони палец за пальцем, высчитывала она дни недели в ожидании двух выходных дней – заветных «сорок восемь».

Есть люди, что живут с удовольствием. Будто со дня своего рождения понимая бесполезность огорчений и обид на неподвластное, они с наслаждением выпивают каждый день, не жадничая и делясь с окружающим миром. Что касается моей соседки, то жила она как-то по-крестьянски основательно, не теряя времени зря и не раздаривая его, а проживая по крупице – бережно сметая в ладонь, как хлебные крошки со стола. Чем бы она ни занималась: мыла посуду или готовила еду, убиралась по дому или пела застольную песню, - во всём сквозило некое отчаянье, широкое, распахнутое и в то же время закрытое для всех. Чуть запрокинув голову и глубоко вздохнув, она низким голосом запевала:

«Каким ты был, таким ты и остался,

Орёл степной, казак лихой».

Губы её при этом почти презрительно кривились, а глаза вглядывались в её собственное далёко, до самого дна которого прикоснуться могла только она - отчаянная непосредственность.

Ещё притягивали мой взгляд шрамы на её левой руке. Один - на предплечье…даже два, пожалуй, слившиеся в почти одну блестящую широкую полосу. И ещё на запястье, ниже первых двух - не до конца удалённые верхушки цифр когда-то синего чернильного цвета. Это были следы татуировок. Острым ножом было срезано обещание «Не забуду мать родную». Отсчёт прожитых лет вели верхушки цифр – следы от номера, который был присвоен тёте Марусе в концлагере.

***

Муж тёти Маруси был вполне интересным и статным мужчиной. Не помню, чтобы когда либо у него было плохое настроение – практически всегда его глаза улыбались. Он был далеко не глуп, имел специальное техническое образование и свой взгляд на окружающий мир и происходившие в этом мире события, поэтому улыбка эта была всегда другая, новая, как любимое блюдо умелой хозяйки, которое она каждый раз приправляет одинаковыми специями, но в разных пропорциях – для разнообразия.

Перечень «приправ» был широк:

снисхождение, симпатия, насмешка, радость, пренебрежение, понимание, добродушие…Он часто стоял, опершись на штакетник забора; провожал глазами проходивших мимо него людей. Ничто не ускользало от этого смешливого взгляда: ни одежда, ни походка. Нет, он не говорил вслед гадостей и не опускался до разговоров за спиной, но порой начинал довольно посвистывать вслед. Будь он котом – наверняка в этот момент облизнулся бы и замурлыкал, чуть прикрыв глаза от удовольствия.

Такое же удовольствие было на его лице, когда однажды протянул он мне - ученице восьмого класса, книгу «Декамерон», а я вспыхнула вмиг от стыда – за него, за себя и за картинки на первой же открытой наугад странице. Он умел быть жестоким и хлестнуть тихим словом.

- Дууура! – Протяжно, негромко и с достоинством часто говорил он тёте Марусе, укоризненно и снисходительно покачивая головой. – Ты даже не понимаешь, с каким умным человеком ты живёшь!

Слово «умный» произносилась на тон выше, а в голосе слышались нотки жалости. Будучи ровесником века, то есть старше тёти Маруси на 25 лет, сосед мой за всю свою жизнь так и не познакомился с холодком медицинских учреждений, включая кабинет стоматолога. Разница же в их возрасте видна не была.

Легко упасть и сбить коленки, если бежишь по каменистой дорожке. Именно такой дорожкой и было имя-отчество тёти Марусиного мужа – Спиридон Харитонович. Все соседи, да и сама тётя Маруся нашли окружной путь - называли его лишь по отчеству, и стало оно именем нарицательным, так что не каждый из детей во дворе знал, каким же действительно именем нарекли родители дедушку Харитоновича при его рождении.

Он был ни низок, ни высок, ни грузен, ни сух, но середнячком его назвать было нельзя, разве что золотой серединкой – потому как привык Харитонович быть центральным в их малочисленной семье. Они не скандалили, но уже появилась раздражительность в тоне, особенно со стороны тёти Маруси.

- Харитонович, иди завтракать! – порой грубовато звала она его, и имя тогда звучало коротко и отрывисто: «Харррвич!»

Он же, имея спокойный и уравновешенный характер и считая ниже своего достоинства обращать внимания на ворчанье жены, спокойно отвечал:

- Иду, Маруся.

И с удовольствием добавлял ложку за ложкой сахар в кофе до тех пор, пока тот не становился почти сиропом. Такими же сладкими должны были быть чай или компот.

- Тёть Марусь, а чего Вы вышли замуж за него, он же на 25 лет старше? – спросила я как-то.

- Дура была, думала, что жалеть будет, раз я моложе.

Жалеть… не преклоняться, не оберегать, не любить, не гордиться молодой женой, а – жалеть. Никакой корысти в выборе спутника, всего лишь потребность в жалости, что на языке тёти Маруси было равнозначно тоске по любви.

Деток у них было. Была одна попытка, но неудачная, завершившаяся операцией. Очнувшись от наркоза, тётя Маруся узнала, что врач накрепко двумя узлами перевязал те тропинки, которые привели бы их семью, сложившуюся после войны, в страну по имени Детство.

Впрочем, у самого Спиридона Харитоновича был сын, и жива была первая жена, но он с ними не общался. Во время оккупации мать его ребёнка «крутила любов» с немцем, и хоть говорили ему, что делала она это для спасения малыша от голода, простить он не смог.

Так уж получилось, что лица именно этих двух людей отпечатались на первой странице книги под названием «Моя жизнь». С первой нашей встречи с тётей Марусей и дядей Харитоновичем я начинаю себя помнить.